В перестроечные годы почти в каждой статье, в каждом комментарии и репортаже авторы считали своим долгом привести в качестве укоризны родимой действительности пример из аналогичной практики в «цивилизованных» странах. Ткнуть носом. А вот в Америке такого быть не может! А вот во Франции на это смотрят так-то! А вот англичане в таких случаях… Как говорил чеховский лакей Яша: «За границей всё давно уж в полной комплекции».
Назойливость этих апелляций к чужому счастью и впрямь отдавала лакейством, но все же была вполне оправданна. После многих десятилетий существования за «железным занавесом» в «одной отдельно взятой стране», отлученной не только от гражданских институтов, но порой от нормальных бытовых обычаев, вспоминать о возможности упорядоченного бытия необходимо. Не столько в укор, сколько для того, чтобы убедить: не боги горшки обжигают, достойное качество жизни достигается упорными трудами при непременном соблюдении таких-то и таких политических, социальных и культурных условий.
Об этом и поныне, при очевидном преображении житейских обстоятельств, изобильных прилавках и победном буме ликующего потребительства, охватившего страну, не грех напоминать. Правда, уже в контексте разумной сдержанности, тоже, кстати, неотделимой от цивилизованности.
Что, однако, любопытно. Всякий раз, когда на пути восхождения к желанным мировым высотам случаются сбои, из тех или других знаменитых уст раздается горестный вопль, напоминающий знаменитый пушкинский: черт меня угадал родиться в России с умом и талантом! Конечно, в сердцах чего не ляпнешь. К тому же «веселое имя Пушкин» как бы дает индульгенцию на ламентации такого рода. Возникает лишь сомнение: а много ли среди праведно негодующих, людей с пушкинским моральным правом делать заявления такого рода? Тем более что в отличие от нашего «солнца» они в выражениях не стесняются и просто обвиняют родной народ в том, что он недостаточно хорош для таких, как они, замечательных деятелей, политиков, мыслителей, реформаторов, которыми сотворил их создатель. Иногда изливают гнев в манере совсем беспардонной, как несравненная Валерия Ильинична, для которой все, кто не готов по первому ее зову на баррикады, — сплошное быдло, в другой раз негодуют не столь барски, но тоже с сознанием диссидентского аристократизма: не тот им достался народишка, не годится ни в герои, ни в инсургенты, совсем худой!
Каковы же, однако, главные претензии обиженных на народ либералов? Их список бесконечен, но сосредоточиться имеет смысл лишь на тех, что с особо выразительной интонацией повторяются из статьи в статью, из речи в речь. Начну с самого популярного: народу ставятся в вину так называемые «имперские амбиции», иногда деликатности ради именуемые слабостью к ложному величию, неоправданным желанием играть в мире какую-то особую роль, брести своим путем, над стремлением «встать с колен» не потешались только самые угрюмые оппозиционеры.
Хотя, если вдуматься, чего смешного? Неужели холопская, рабская поза так уж органична какому бы то ни было, хоть самому малочисленному народу, не говоря уж о народе и впрямь великом? Согласен: такое величие, каждый понимает по-своему. Сам грешен, лет 20 назад подшучивал над мужиками, которые, разливая паленую водку под закуску на газетке, рассуждали о российской мощи и размахе. Больше не подшучиваю. Понял — дело не в заносчивости, не в анекдотической мегаломании и не в имперском желании кого-то подавлять и гнобить. Просто масштаб народа в том, видимо, и состоит, что при всей скудости бытия (несомненно, обидной), при том что в ХХ веке он явно надорвался, ему все равно безотчетно, потаенно, независимо от побед и поражений свойственно неясное иррациональное чувство некоей своей особой миссии и судьбы. Не самой счастливой, отнюдь не безоблачной, но такой, какую не сменяешь ни на какую радость и ни на какое счастье. Неосознанный или сознательный просчет наших реформаторов сказался и в том, что они видели идеалом российского бытия какую-нибудь уютную, возделанную Голландию или Словению. Вот ведь парадокс: русский человек привык последними словами костерить родимый бардак, может жутко завидовать этому кукольному, симпатичному европейскому уюту, но в собственном доме жить по такому укладу не способен, выламываясь из него ради какого-то неясного томления, неопознанной тоски, политических или социальных химер, которые Чехов называл «общими идеями». Отнюдь не утверждаю, что такой склад ума и души лучше другого, практического и конкретного, в частной жизни почти всегда хуже, безалаберней и нелепей, но он такой, и пренебрегать им, не принимать его во внимание, тем более презирать, значит ничего не понимать в собственном народе. Такой менталитет необходимо мало-помалу смягчать, чем-то уравновешивать, приспосабливать под запросы эпохи, но отказаться от него — все равно что предать забвению русский язык, русские песни и русскую литературу, которые силой этого характера и появились на свет.
Кому же не известно, как злая досада на свой народ выражается у «продвинутых» граждан в образах крайне пренебрежительных. Наиболее хамский из них — «совок», синоним серости, безынициативности, покорности, отсутствия дерзкого индивидуализма. Встает ли за этим презрительным словцом какая-либо прискорбная реальность? Вне всякого сомнения. Но еще больше сквозит в нем стремление заклеймить и высмеять обычный коллективизм, привычку жить на миру и на мир рассчитывать, даже наивное нестяжательство, особо неприятное одному из отцов наших реформ.
Наверное, в благословенной Франции, известной непочтительностью к авторитетам, не так уж трудно обрабатывать свой надел в одиночку, но и там трудовые люди придумали солидарность и профобъединения. А каково без них в свирепых условиях российской зимы, неоглядных расстояний и нескончаемого психологического стресса. В последние годы российское общество расслоилось, атомизировалось, утратило смысл и теплоту совместного существования, никто никому не интересен, каждый сам за себя, ну и что, прибавило ли это новое «стяжательство» человечности, счастья, или хотя бы покоя и воли? Вопрос риторический. В советские времена пропаганда внушала нам, что на улицах Нью-Йорка упавшего прохожего не пожалеет ни одна собака. Честно говоря, на Манхэттене я сталкивался скорее с чем-то противоположным такому равнодушию, с дружеской предупредительностью и веселым сочувствием. Но вот в родной Москве сбылся, наконец, страшный сон пропагандиста: человек может внезапно рухнуть посредине Тверской, и от него брезгливо шарахнутся, примутся осторожно обходить. Приватность, слава Богу, восторжествовала, никто из посторонних не учит тебя жить, не лезет с замечаниями по поводу одежды и манер, но ведь и на помощь тебе никто не бросается. Твоя беда — твои проблемы. Способствует ли это креативному духу российской буржуазии?
Разумеется, национальный характер — величина переменная. Он трансформируется в соответствии с векторами века, преодолевает классические стереотипы. Сегодняшние итальянцы — отнюдь не «лаццарони» из неаполитанских канцон, а немцы — не безжалостные тевтоны-завоеватели. Но так ли уж разумны реформы, цель которых превратить итальянцев в немцев, а русских уподобить американцам?
Кстати, к сведению аристократов духа, изволивших якобы вслед за Пушкиным прогневаться на свой народ. Тот же самый Александр Сергеевич по зрелому размышлению ответственно признавался, что ни за что на свете не хотел бы переменить отечества. Чему, кстати, в нынешних условиях нет никаких препятствий.
